Комета – гетто.

Нет, не подарок.

Ладно. Но что рифмовать с «Джейсоном»? Джейсон – с кейсом? Что ж, не исключено.

Чушь, конечно, но мне нравилось. И в рифму, и мерзость порядочная. Хорошо бы пойти в церковь и громко прочесть это с амвона.

… С интерфейсом? Нет, плохо и не всем понятно.

Ну а если Джейс?

Рейс. Гнейс. Цейс.

Нет, только не средняя строфа. И не Джейс. Должен быть Джейсон.

Залейся?

Нет.

Это глодало мой мозг. Я слышал тысячу тихих голосов, ползавших вокруг в поисках ответов, но я должен справиться сам, чтобы освободиться.

Видите, как легко?

Наверное, потому что я не знал никакого Джина.

Я знал Джейсона.

Вот именно.

Джейсон оставил меня незавершенным.

Нет. Я сам остался незавершенным с Джейсоном.

Незавершенным – в том смысле, что оставалось невысказанное. Надо вылить это, чтобы получить завершенность. А я носил это в себе повсюду, и оно могло вырваться при виде первого встречного, похожего на Джейсона.

Кстати, что я собирался сказать Джейсону? Будь ты проклят?

Для разминки подходит.

Нет, я знал, что хочу сказать.

«Мне не нравится, когда меня обманывают, грабят, манипулируют мною и лгут».

Но Джейсон посмотрит на это иначе – просто решит, что я его предал. Он не будет видеть это моими глазами. Не будет чувствовать то, что испытываю я.

Так что вполне достаточно: «Будь ты проклят».

Суну гада хторру в пасть, Чтоб порадоваться всласть.

Только он будет рад этому. Сочтет за великую честь. Интересно, что при этом почувствуют черви.

… Подавится червь его плотью мерзейшей.

От этой мысли я улыбнулся.

Потом расхохотался.

Во весь голос, от души.

Вот будет смеху, если все, что Джейсон наплел о червях, чушь собачья.

Что, если он ошибался? Что, если червям наплевать? Что, если он для них еще один кусок жратвы – только полезной жратвы, которая удерживает другую жратву, чтобы та не разбежалась?

Ха-ха.

О Боже.

Не знаю, откуда что бралось; стоило мне начать, и, уже не мог остановиться. Впрочем, какая разница откуда. Я мог сочинять лимерики, хохотать над ними и испытывать при этом удовлетворение. Как приятно чувствовав себя способным делать вещи, которые вообще не имеет никакого смысла.

И пусть остальной мир катится в тартарары!

Я решился. Никогда ни для кого не буду жратвой.

Я принимал продолжительные мыслительные ванны.

Думал о Лиз и онанировал.

Оставив телевизор, бормочущий о челночных запусках и перспективах лунной экологии, я отвернулся от всех приборов, оставшись наедине с музыкой, словами, видениями и запахами. Я переходил из одного брошенного дома в другой, шаря по полкам в поисках компакт-дисков, записей, книги игр.

Меня не отпускала злоба.

Меня мучил страх.

Я плакал.

Я кричал. Я очень много кричал.

Спал, ел и дрожал и спустя некоторое время перестал часто плакать и сильно злиться, а в один прекрасный день даже поймал себя на том, что смеюсь над чем-то сказанным по телевизору. Там ляпнули несуразность, глупость – это было смешно, и я умилился себе.

Я учился снова быть обыкновенным.

И чувствовал себя потрясающе! Я мог быть обыкновенным.

А потом опять загрустил, не знаю почему.

Но теперь я знал, что происходит: я выздоравливал.

Из глубин памяти всплыла на поверхность одна вещь. Я уже кое-что слышал о подобных Откровениях – задолго до того, как в Африке и Индии разразились эпидемии. Кто-то удрал из племени ревилеционистов и написал книгу о том, что ему пришлось пережить. Изо дня в день он жил там на пике такого невероятного эмоционального напряжения, что, лишившись постоянного раздражителя, впал в глубочайшую физическую и умственную депрессию.

Сейчас то же самое происходило со мной. Все закономерно.

Это – часть процесса.

Когда депрессия пройдет, я снова стану самим собой.

Кем бы я ни оказался.

Но, по крайней мере, теперь все ясно: во мне снова просыпается настоящая ответственность за свою личность.

Впервые за эти дни я вышел погулять. На улице моросило. Холодные капли летели в глаза. Это было прекрасно. В первый раз за многие месяцы по моим щекам стекала вода, которая не была соленой.

29 СЕМЬЯ

Мне надо было ехать на север. К Сан-Франциско.

Я отправился на юг.

Я не знал точно, где находится это место, – даже не знал, зачем еду туда, – но куда-то надо было ехать, а туда я смогу найти дорогу.

Вдоль прямой как стрела автострады 101 сплошь тянулись высокие деревья и сгоревшие дома. По этому шоссе люди ринулись из Сан-Франциско на юг, распространяя мор на своем пути. Каждый сожженный дом или брошенный автомобиль стал памятником.

Теперь на автостраде не было ни души.

Брошенные машины оттащили на обочину. Многие дома бульдозерами сровняли с землей. Кое-где пробивалась молодая поросль, но асфальт скоростной трассы по-прежнему выглядел бледным шрамом на черной корке выжженной земли.

Теперь такими стали все дороги Америки.

Эти люди знали, что они умрут, но все равно бежали, а бегство только ускоряло распространение эпидемий. Национальный научный центр в Денвере до сих пор так и не идентифицировал все болезни. Не каждая поражала лишь людей; животные и растения тоже болели и умирали.